Журнал «Женщина Дагестана»

(Из сборника «И пушки гремели, и музы не молчали»)

 

Жизнь лишь для тех бывает хороша,

Чья долго, честно жившая душа

Не побоится, завершая путь,

Свою судьбу, как свиток, развернуть

Взглянуть на список прожитых лет,

Где зла и подлости ни тени нет,

Где ни одна измена или ложь

Не бросит совесть в горестную дрожь.

 

Я много писала о войне, но гораздо больше осталось ненаписанного. С главными темами своих произведений – о пережитом в детстве, совпавшем с годами войны, и воспевании мужества – я срослась душой, а гордость за героизм и мужество наших воинов отмечена тем Красным знаменем, что было поднято над Рейхстагом в 1945 году. Осознание же того, какую цену за это заплатили страна, народ, останется со мной на всю Мою жизнь.

До наших аулов не дошел грохот канонады, на них не падали бомбы, но гремели канонады и рвались бомбы в каждой семье, в сердцах матерей, жен, сестер, невест, дочерей, оставляя в них глубокие, незажива­ющие трещины, как не заживают трещины на горных скалах.

Храня живую связь времен, над всей жизнью возвышенно и гордо поднимается все то, что было пережито тогда, каждая деталь, мелочь приобретают историческую значимость, всё видится и переживается по-другому. И слово «Родина» до войны и после неё произносится так же, но звучит совсем по-иному, чем сегодня...

Никогда не забуду, что однажды услышала с трибуны съезда писателей России. «Второй фронт открыли наши женщины», – это сказал Федор Абрамов. Историческая правда. Ведь факт остается фактом: пока наши союзники волынили со сроками открытия второго фронта в Европе, наши женщины в первый же день войны открыли его у себя дома. Открыли своим воистину героическим трудом на заводах и фабриках, на полях и фермах, открыли на всю глубину воюющего тыла.

Женщины войны! Я всегда была с ними. Помню, после утренней молитвы все женщины прибегали на гумно, что было перед нашим аулом. Там со стены сельского Совета единственное радио в ауле – черная тарелка – извещало о том, что происходило на фронте. Десятки печальных глаз были устремлены на неё, никто не произносил ни одного слова, более половины женщин носили траур. Воцарившуюся тишину разбивал мощный голос Левитана. Почти не понимая в те годы русского языка, я напряженно следила за собравшимися. По потухшим глазам женщин, по тому, как, низко опустив головы и так же молча, слушали они сводки с фронта, а потом расходились, я понимала, что наши опять оставили какой-то город. Тогда для меня и моих аульчан, собравшихся на небольшом гумне, чер­ная тарелка репродуктора олицетворяла Родину.

Однажды бабушка сняла с веревки в кладовой ста­рую, протертую овчинную шубу. Сколько я себя помню, она висела там без дела. Когда стемнело, бабушка оделась и хотела незамеченной выйти из сакли с этой шубой. Но разве могла она что-то сделать тайком от меня?! После долгих просьб, закутав в три платка и теплый ватник, меня, наконец, взяли с собой. Все женщины были тепло одеты. Шли молча. Давно аул остался позади, приближались к горе. Всю ночь женщины читали у родника под старым одиноким дубом молитвы, просили, чтобы мужчины с победой вернулись домой, посылали проклятия на голову Гитлера.

Помню, как Маржанат, у которой два брата были на фронте, удивила всех глубиной своего проклятия: «Аллах! Пусть черпак упадет в таз, полный меда, пусть потом его опустят в мешок пшеничных зерен, и сколько зерен прилипнет к меду на черпаке, столько пусть бед упадет на голову Гитлера, что нарушил нашу мирную жизнь!»

Под напевные мелодии молитв во имя Родины и защитников Отечества и проклятия врагам я заснула в подоле тулупа Субайбат – нашей соседки, у которой единственный сын Магомед воевал на фронте. Проснулась я на заре от шороха. Я испуганно посмотрела вок­руг, никто не шевелился. Опять закрыла глаза, но шо­рох не прекращался. «Змея!» – подумала я и вскочила.

– Что с тобой? – спросила Субайбат, приподнима­ясь.

– Слышишь?

– Слышу. Что это? – она тоже встала и стала вни­мательнее слушать. Она присела перед кучей опавших дубовых листов, и лицо ее просияло.

– Посмотри, Фазу, это не шорох, а мелодия. Старый лист шевельнулся, приподнялся, и из-под него выгля­нул, выпрямился маленький зеленый росток, и другие маленькие росточки раздвигают старую листву, поднимают темно-зеленые головки и готовятся встретить первый солнечный луч.

– И голубой цветок! – крикнула я. Он возник  так неожиданно, такой нежный, хрупкий, беззащитный на маленьком, пушистом розовом стебельке. Субайбат нежно погладила цветок, и в глазах у нее появились слезы.

Где-то взрывались бомбы, лилась кровь, а цветок заявлял о весне, о жизни.

–  Нет, нет! Всю эту красоту не отдадим врагам! Знаешь Фазу, эти зеленые ростки, цветок, родник, эти скалы, все это вместе называется Родиной. За неё и раньше погибали горцы, и теперь погибают.

Женщины встали. Верхушки гор, розовевшие в первых лучах солнца, стали золотыми.

– До войны нам все это так дорого не было, – заплакала Сакинат, бригадир колхоза. У нее тоже муж и брат воевали на фронте.

- Это наша Родина! Она свята.

Опять начались молитвы и проклятия. Эти женщины, поднявшие навстречу солнцу руки, тоже были женщинами войны, умеющими беспредельно любить свою землю, свою Родину и еще сильнее – ненавидеть. В тыловых аулах жили как на передовой, трудясь день и ночь, как молитву повторяя: «Все – для фронта, все – для Победы!» У каждого на устах было святое слове «Родина». Все, что до войны казалось обычным, при­обрело совсем иной смысл. Каждая сакля, дерево, ка­мень, скалы, речушки, родники стали одухотворенны­ми. С ними разговаривали, как с людьми, они излучали синий свет, призывая защитить их.

Чувство настоящей войны усилилось, когда военный полк прибыл в Хунзахскую крепость. И впервые я увидела тогда девушек в военной форме.

Жила в Хунзахе наша родственница Патимат Гамидова. Она часто брала меня к себе, к своим дочерям, неделями я оставалась у них, и однажды их старшая дочь привела домой пять военных девушек. Мне они казались очаровательными – красивые, стройные, статные, но с очень печальными глазами. Патимат тут же приготовила хинкал из кукурузной муки с сушеным мясом, потом затопила для них баню. Это стало традицией.

Каждую пятницу Умагани приводила их домой, и я не упускала возможности быть к ним поближе. И не только я, в эти вечера у Испагиевых собирались все женщины, дети рода, каждая старалась принести что-нибудь для них – женщин войны. Умагани переводи­ли нам рассказы русских девушек о себе. Помню, как рассказывала одна из них, по имени Лариса, с глазами, похожими на синие озера: «За полчаса мой город под­нялся столбом дыма и огня в воздух. Не знаю, как я ос­талась жива. Сразу же подала заявление добровольцем па фронт», – говорила она.

Эти пять девушек остались у меня в душе как пять пятиконечных нетускнеющих звезд. Я вижу их, как будто это было вчера...

Однажды вечером из разговора девушек я уловила, что они завтра собираются в больнице навестить Зину. Я сразу пошла домой. Мама моя работала санитаркой больницы.

– Мама, у вас в больнице есть больная Зина? – спро­сила я у матери, которая стирала больничное белье.

–  Есть. Такая красивая, но очень сильно больна, тяжелая. Ей же я несу каждый день баночку молока! – ответила мама, вздохнув. Трудно было paзобрать, из груди матери или из таза поднимается горячий пар.

– Мама, возьми меня завтра к ней, я понесу молоко. Можно, я два дня не буду есть свои яйца, ей отдам.

– И я отдам свое! – сказала маленькая Шахсанат.

– Я тоже! – крикнула Нуцалай.

Когда Умагани с девушками пришла в больницу, я уже сидела у изголовья Зины, а мама убирала в палате.

Девушки в военной форме подошли к койке Зины. Она лежала вся в бинтах – и голова, и руки. Губы опухшие, потрескавшиеся. Лариса покормила ее с ложки, потом заставила Зину выпить молоко, которое мы принесли.

– У нас на Кубани перед домом одиннадцать яблонь. Сейчас они уже цвели бы. Неужели их сожгли враги? – сказала Зина, и светло-карие ее глаза были будто маслом залитые.

– Сожгут – новые вырастут. После войны мы не будем сидеть сложа руки! – сказала Лариса.

– После войны... – грустно сказала Зина, и по горячей ее щеке покатилась слеза.

Через неделю мама пришла домой заплаканная, очень поздно. Она сообщила нам, что Зина умерла. Эта женщина войны осталась у меня в сердце как одна из снежных вершин нашей Акаро-горы. Каждый раз, когда бываю в родном Хунзахе и вижу эту вершину, я вспоминаю Зину, всю забинтованную, беспокоящуюся о яблонях. Для нее эти яблони олицетворяли Родину, она воевала и отдала свою жизнь, чтобы защитить их.

Храня живую связь с тем временем, дорогие вете­раны, я хочу вас всех поздравить с Днем Победы. Мы перед вами в большом долгу. Сколько бы ни прошло лет, мы не в силах оплатить этот долг. Тем больнее сегодня видеть вас в чем-то нуждающимися, неустро­енными, да и время настало такое непонятное. Изменились сегодня и границы Родины, и понятие, которое вкладывают в это слово, но только не для вас, под огнём защитивших Родину.

Больно, что вы, победившие фашизм, оказались бессильными перед теми, кто, не понимая боли и гордости ветеранов и людей послевоенных поколений, дал развалить страну во имя личного обогащения, карьеры. Равнодушные сегодня отдали Родину на растерзание, и тут активнее всех вам приходится бороться за честь прошлого, за былую красу Родины, и я, как всегда, с вами. Здоровья вам, дорогие ветераны, радости, долгих лет жизни! С Днем Победы!

 

Женщина Дагестана, №2, 2020.