…Сегодня Хажи-Бекир проснулся поздно, и первой его мыслью было, что Хева, наверное, уже вернулась в саклю. Однако ничто не говорило о ее присутствии: в очаге не было ни огня, ни кастрюль. Могильщик быстро оделся и выглянул во двор: и там нету Хевы. У закрытых ворот все еще мычала корова, которая по привычке подошла к ним, услыхав, что мимо гонят стадо. Так и стоит здесь, не доенная, голодная, и мычит, жалуясь. Только теперь у Хажи-Бекира стало тревожно на душе: время приближалось к обеду, а Хевы все еще не было. В отчаянии, он ударил себя кулаком по колену и поморщился от боли. К тому же могильщик почувствовал голод: со вчерашнего обеда он только пил ледяную воду. Вот когда вспомнились ему слова Адама: «Поверь мне, дорогой Хажи-Бекир, до чего же грустно одному в сакле: ни огня в очаге, ни котла на огне...»
Не вытерпела душа Хажи-Бекира: распахнул настежь ворота («Пусть корова идет куда хочет, хоть к шайтану!») и решительно зашагал к сакле Адама. В проулках, где шел могильщик, с воплями разлетались испуганные куры, собаки поджимали хвосты и прятались по укромным местам, словно бы понимая, что недоброе сейчас настроение у Хажи-Бекира и лучше с ним не связываться. Возмущенный, разгневанный не меньше, чем вчера, когда обварил горло, могильщик ворвался в саклю, не постучав. Здесь была только Хева: сидела у очага и готовила обед. Хажи-Бекир был поражен ее спокойствием, непринужденностью; что-то остро кольнуло его в сердце.
– Ты что делаешь? – рявкнул он.
– Разве не видишь: готовлю обед, – равнодушно отозвалась Хева.
– Что ты говоришь?! Какой обед? Ты должна вернуться домой! – закричал Хажи-Бекир.
– Как же я могу вернуться, если он не сказал тех слов?
– Как не сказал?
– Очень просто, не сказал – и все.
– А где он? – Негодованию Хажи-Бекира не было предела; только теперь его осенила догадка, что дело оборачивается очень скверно. – Где он?
– Кто?
– Твой муж. Да что я: какой он тебе муж? Горбун писклявый. Где он, спрашиваю?
– Ты всегда говорил: жене незачем знать, где её муж и что он делает. Я не слежу за мужем.
– Одумайся! Какая ты ему жена?!
– Ты же сам выдал меня за него замуж. Разве я этого хотела? Ты же уговаривал... А он не хочет теперь произносить те слова.
– Не хочет?!
Это было уж слишком.
– Да. Зачем, говорит, я стану повторять такую бессмыслицу; разве я попугай?.. А знаешь, Хажи-Бекир, он мне говорил такие добрые, такие хорошие слова: ты таких и не знаешь! Радовался, как ребенок. «Только теперь, – сказал, – я стал человеком. И не хочу расставаться с тобой, Хева!»
– Так и сказал?!
– Так и сказал...
– Чтоб его сожрал каптар! Проклятый! Мы же договорились...
– С каптаром?!
– Хуже: с твоим горбуном... Налила б ему такого горячего супа, как мне, – небось запел бы другое.
– Но я хуже сделала. Перепутала и положила в чай соли вместо сахара, – простодушно рассмеялась Хева.
– А он?
– Выпил! И глазом не моргнул. Сказал, что вкусно.
– Мер-рзавец! Ну, доберусь я до него... А ты сейчас же ступай домой.
– Как это – домой?
– Я тебе говорю: сейчас же отправляйся домой!
– Да я же не могу! Ведь он не сказал тех слов... Сам же знаешь.
Возразить было нечего: Хева не могла уйти просто потому, что ей захотелось уйти. Хажи-Бекир исколотил бы, как он думал, «эту бесчувственную скотину Хеву», но не смел и пальцем коснуться чужой жены. Шариат строг! И могильщик бесился от своего бессилия. Теперь он в бешенстве ругал даже самого себя, хотя еще недавно это показалось бы Хажи-Бекиру почти богохульством. «Вот и доверяй людям! – думал он. – Какая разница – человек, шайтан, каптар, мулла, парикмахер!»
В дикой ярости выбежал Хажи-Бекир из сакли.
Карабкаясь по узкой дорожке, сложенной из шатких каменных плит, перепрыгивая через грязные лужи и канавки, по которым течет мутный ручей, уносящий весь мусор и нечистоты аула, Хажи-Бекир, будто на крыльях, летел к сельской парикмахерской.
В полутемной комнате под сельмагом Адам в заплатанном белом халате сбривал щетину сельскому охотнику Кара-Хартуму и рассказывал какую-то забавную историю, отчего Кара-Хартум едва не свалился со стула. Хохотали и те, что сидели поодаль на скамейке и ждали своей очереди: секретарь сельсовета Искендер, Одноглазый Раджаб, почтенный Али-Хужа и другие. А на площади у магазина, на току, колхозницы складывали снопы ячменя, которые на арбах привозили с поля мужчины.
– Осторожно, осторожно смейся, дорогой Кара-Хартум,– говорил Адам. – Жаль будет, если на таком гладком лице останется след моей бритвы.
– Ну, ну, а дальше? А дальше что? – лепетал, захлебываясь смехом, охотник.
– А дальше…
Но тут Адам обернулся на шум и застыл с раскрытой бритвой в руке, побледнел. И все, кто был здесь, повернулись к сельскому могильшику, который в этот миг и впрямь был похож на ужасного Азраила, ангела смерти.
– А дальше... – еле прошептал парикмахер помертвевшими губами.
Стараясь сдержать гнев и казаться спокойным, могильщик приветствовал уважаемых людей аула. И парикмахер приободрился.
– О, здравствуй, дорогой Хажи-Бекир – воскликнул Адам. – Садись, садись... Как спал, что во сне видел? Наверное, все покойники снятся, а?
– Н-да! Особенно один.
– Кто же это, а?
– Ты, горбун, ты! – Хажи-Бекир сгрёб Адама за ворот и оторвал от пола.
– Я ж, слава Аллаху, не покойник – просипел парикмахер. – Пусти!
– Но будешь! И скоро, если сейчас же не пойдешь со мной к своей жене… Тьфу! К моей жене… и не скажешь тех слов? Понял?
– Ну, нет: она моя жена!
– Врешь, моя!
– А если твоя, так для чего говорить те слова?!
Могильщик растерялся: в самом деле, зачем?
– Ну, допустим, твоя.
– Сам признал: она моя жена! А теперь отпусти меня на пол, я не привык к невесомости… Вот так лучше.
– Да, да, друзья, – вмешался Кара-Хартум, – рукам воли не давайте, а языком, пожалуйста, хоть мир переворачивайте! Сначала, дорогой ты наш Хажи-Бекир, следовало бы объяснить, в чём дело? О чём спор?
– Кара-Хартум прав, – сказал Али-Хужа, – раз уж мы оказались свидетелями...
Могильщик стал рассказывать; он был убежден, что пpaв, и хотел заручиться поддержкой почтенных людей аула. Он рассказывал, стараясь быть спокойным и ничего не пропускать. Люди слушали, сдерживая улыбки, сочувственно качали головами, восклицали: «Вах! Вах! Кто бы подумал!» – и переглядывались с Адамом, подмигивали ему. Наконец Хажи-Бекир заключил:
– Вот и все, уважаемые, А теперь он обязан сказать Хеве эти слова.
– А что думает Адам? – спросил Али-Хужа, прикрывая ладонью улыбку.
– Как я могу их сказать? Сами посудите, добрые люди! – взмахнул руками парикмахер. – Как можно повторить слова, в которых нет никакого смысла? Я же не птица попугай, я – человек! И потом: разве я дурак, чтоб отказываться от сокровища, упавшего в мои руки?
– Гм! – важно произнес Раджаб. – Положение запутанное.
– Разве я не прав? – спросил Хажи-Бекиp.
– Ты прав.
– Выходит, не прав я?! — возмутился Адам.
– Нет, и ты прав!
– Ну, люди, так не бывает: всегда кто-то виноват, кто-то прав, – возразил Кара-Хартум: мыльная пена на его подбородке уже высохла и теперь осыпалась, как иней.
– И ты прав! – сказал Али-Хужа.
И тут люди не выдержали, расхохотались. Могильщик ожидал сочувствия, поддержки, а они смеялись над его бедствиями!
– Что за смех?! – закричал он, багровея. – Чего зубы скалите?
– А разве не смешно?– перебил Али-Хужа. – Всем давно прожужжали уши – бросьте шариатский брак, расписывайтесь в сельсовете. Вот у него! – Али-Хужа показал на Искандера.
Секретарь сельсовета приосанился:
– Правильно говоришь, Али-Хужа!
– Но уж если случилось такое... – попытался возразить могильщик.
Но Али-Хужа прервал;
– Если б, дорогой Хажи-Бекир, ты с Хевой расписался в сельсовете, мог бы в своё удовольствие произносить эти слова хоть сто раз в день, и жена оставалась бы дома.
– Если бы, если бы… – возразил могильщик, – Что изменится, если я буду сожалеть? Да, я жалею, что женился по шариату… Но что меняется от моего сожаления? Хорошо, я теперь готов кусать не только пальцы – локти готов кусать! Ну и что же? Помогите, почтенные, заставьте Адама произнести эти слова.
– Нельзя насиловать человека – возразил Кара-Хартум. – Насилие карается законом.
– Так я сам его заставлю! – заорал в бешенстве Хажи-Бекир.
Заслышав шум в парикмахерской, прибежали люди с колхозного тока, столпились у дверей, возле окон. Могильщик хотел схватить Адама, но горбун прятался за людей, проскальзывал между ними, и люди охотно пропускали его, смыкаясь перед Хажи-Бекиром. «Скажешь?» – орал Хажи-Бекир. «Не скажу!» – отзывался Адам то за спиной Кара-Хартума, то за спиной Али-Хужи. А люди надрывались от смеха.
– Что тут происходит? – спросила, входя, встревоженная, бледная Хева.
– Играем в кошки-мышки! – весело ответил Кара-Хартум.
– Хинкал остывает. Пора обедать! – сказала Хева.
– Сейчас, дорогая, сейчас! – отозвался Адам из-за чьей-то спины. – Видишь, что этот человек хочет сделать с твоим мужем…
– Ты ей не муж! – заревел Хажи-Бекир. – Хорошо, что пришла, Хева. Я заставлю его сказать те слова здесь, при всех. Отойдите, люди, я в гневе, я не ручаюсь за себя...
_Хажи-Бекир засучил рукава, и открылись такие могучие волосатые руки, что Раджаб попятился, сказав: «Лапы, что у каптара, ух ты!»
– Дай ему, бедняге, хоть добрить меня! – взмолился Кара-Хартум.
– Пусть потом бреет хоть тысячу бород!
– Люди, он убьет его! – кричали с улицы.
– Зачем ты упрямишься, Адам? Он же и впрямь убьет, – ласково сказала Хева, и этот ласковый голос поразил Хажи-Бекира в сердце: с ним Хева так не говорила! А Хева просила (неслыханно!) – Неужели тебе не жалко жизни, Адам?
– Родная, дорогая, единственная моя, мне ничего не жаль. Я люблю тебя больше жизни.
– Тебе же я добра желаю … – мягко продолжала Хева.
– Убивайте, режьте, но не скажу! Люди добрые, разве же я могу из-за пустых слов потерять такой дар судьбы, такую жену...
В слепой ярости бросился Хажи-Бекир, схватил горбуна, взмахнул кулаком, но Адам отчаянным усилием вырвался, скользнул в толпу, а кулак могильщика обрушился на плечо Хеве, отчего Хева крикнула, как буйвол. Воцарилась страшная, напряженная тишина. Люди перестали смеяться.
– Ничего! – крикнул могильщик. – Ты, ты во всем виновата!
– Ах так! И тебя еще называют мужчиной, – возмутилась Хева. – Ну погоди, ты еще пожалеешь, что поднял на меня руку при почтенных людях. В жизни не прощу!
И грозная Хева вышла из сакли…
Ахмедхан Абу-Бакар
