Журнал «Женщина Дагестана»

К 200-летию Афанасия Фета

Встреча

На исходе знойное лето 1848 года. Афанасий Фет служил в кирасирском полку, расквартированном на границе Киевской и Херсонской губерний. Военное окружение в степной глуши тяготило поэта. Однообразие служебных будней скрашивало только знакомство с местными помещиками. Фета приглашали на балы. Однажды в гостеприимном доме бывшего офицера Орденского полка М.И.Петковича он заметил высокую стройную девушку, которая выделялась среди других природной грацией. Смуглая кожа, нежный румянец, роскошь черных волос. Это была Мария Лазич, которой, как Беатриче для Данте или Лауре для Петрарки, суждено было стать единственной героиней фетовской любовной лирики.

Мария не была красавицей. Признавали, что она «далеко уступает лицом» своей младшей замужней сестре.  Но Фет встретил в ней родственную душу. «Я ждал женщины, которая поймет меня, – и дождался ее», – писал он своему другу Ивану Петровичу Борисову, с которым вместе провел детство в Орловской губернии.

Мария была племянницей М. Петковича и дочерью отставного кавалерийского генерала сербского происхождения К. Лазича, сподвижника Суворова и Багратиона. Отставной генерал был небогат и обременен обширным семейством. Мария – старшая его дочь – разделяла все хозяйственные и воспитательные заботы отца. К моменту знакомства с Фетом ей было 24 года, ему – 28 лет.

Девушка была великолепно образованной, литературно и музыкально одаренной. Оказалось, что она еще с ранней юности полюбила фетовские стихи, знала их все наизусть. Поэт, вспоминая первые моменты общения с Лазич, писал: «Ничто не сближает так, как искусство, вообще – поэзия в широком смысле слова. Такое задушевное сближение само по себе поэзия. Люди становятся чутки и понимают то, для полного объяснения чего никаких слов недостаточно».

– Отчего Вы – университетски образованный человек, утонченный поэт – решили поступить на военную службу, которая, как я чувствую, столь обременительна для Вас?

Фет от этого вопроса Марии поежился, точно от холода. Вопрос задел его за живое и требовал сокровенных признаний. Помолчав, он поведал девушке непростую, загадочную, романтическую и в то же время мучительную историю своей семьи.

Семейная драма 

Мать Фета – молоденькая миловидная немка Шарлотта Фёт (Foeth. Она проживала в Дармштадте (Германия) и в первом браке была замужем за чиновником городского суда Иоганном-Петером Фётом. У супругов была годовалая дочь Каролина, но Шарлотта не чувствовала себя счастливой в браке. И вот в начале 1820 года  в ее жизни появился он – чужестранец, обходительный и богатый русский дворянин Афанасий Неофитович Шеншин. Потомок древнего прославленного рода, мценский помещик и уездный предводитель дворянства, бывший офицер, участник боевых действий против Наполеона, он приехал в Германию на воды. Дармштадтская гостиница оказалась переполненной, и ее хозяин поместил нового постояльца в доме своего соседа – Карла Беккера, отца Шарлотты Фёт.

И хотя  русский дворянин был более чем на двадцать лет старше, она увидела в нем своего героя, о котором грезила еще в девических мечтах. Вспышка страсти опалила обоих: двадцатидвухлетняя Шарлотта забыла об обязанностях матери и жены и сбежала в Россию с возлюбленным, оставив маленькую дочь. К тому времени она уже ждала второго ребенка.

Похищая чужую жену, Афанасий Шеншин оставил отцу Шарлотты письмо с просьбой простить их благословить их союз. В Орловскую губернию –  в городок Мценск – полетел ответ, полный упреков и угроз: тайно бежавшие из Германии любовники совершили проступок, «который запрещают законы Божеские и человеческие, а христианская религия полагает в числе величайших грехов».

В Мценском уезде в имении А.Шеншина Новоселки у Шарлотты Фёт родился сын, который был крещен по православному обряду и записан в метрической книге под именем Афанасий Шеншин. Спустя два года после его рождения Шарлотта приняла православие, была наречена Елизаветой Петровной и повенчана с А.Н. Шеншиным. Тот был для Фета на редкость заботливым отцом. Елизавета Петровна писала своему  брату в Германию, что муж так относится к маленькому Афанасию, что «никто не заметит, что это не кровный его ребенок».

И вдруг разразился гром среди ясного неба. Орловское епархиальное начальство, обнаружив, что мальчик был рожден до брака, постановило, что «означенного Афанасия сыном господина ротмистра Шеншина признать невозможно». Так в 14 лет будущий поэт узнал, что отныне он не полноправный русский дворянин, не имеет права называться Шеншиным, а должен носить фамилию человека, которого никогда в жизни не видел, и именоваться Афанасием Фетом, «родом из иностранцев».

О том, чьим сыном поэт был в действительности – Фёта или Шеншина, а главное, о том, что он сам об этом думал, до сих пор ведутся дискуссии.

После окончания словесного отделения философского факультета Московского университета Фет блистательно проявил свое поэтическое дарование, имел успех, но решил идти в военную службу, чтобы выслужить дворянский титул. Однако судьба словно смеялась над Фетом. Николай I издал указ, согласно которому стать дворянином можно было, лишь дослужившись до старшего офицерского звания. То есть ждать ему еще лет 15 – 20. Обо всем этом и говорил он в тот декабрьский вечер возлюбленной.

Любовь и бедность

Переживания об отсутствии средств и у него, и у Марии омрачали влюбленность Фета. Не зная, как ему поступить и в надежде на дружеский совет Фет шлет письма в мценское село Фатьяново другу детства И.П. Борисову: «Я встретил девушку – прекрасного дома и образования, я не искал ее, она – меня, но судьба… И мы узнали, что были бы очень счастливы после разных житейских бурь, если бы могли жить мирно … но для этого надобно как-либо и где-либо… Мои средства тебе известны, она тоже ничего не имеет».

Однако поэт все еще надеялся, что брак возможен, если родные окажут материальную поддержку: «Не могу выбросить из рук последнюю доску надежды и отдать жизнь без борьбы. Если я получал бы от брата … тысячу рублей в год, да от сестры – пятьсот, то я бы мог как-нибудь существовать».

Финансовой помощи родни не последовало. «Будь ты мудрейший от Соломона, – пишет Фет Борисову, – то и тогда ничего для меня не придумаешь».

Пролетело почти два года со дня знакомства  молодых. На него уже смотрели как на жениха, а предложения руки и сердца все не было. Поползли сплетни и слухи. Родственники девушки  решили объясниться по поводу его намерений. Отчаявшись, Фет решился «разом сжечь корабли взаимных надежд»: «я собрался с духом и высказал громко свои мысли касательно того, насколько считал для себя брак невозможным и эгоистичным». Помертвевшими губами Мария возразила: «Я общалась с Вами без всяких посягательств на Вашу свободу, а к суждениям людей я совершенно равнодушна. Если мы перестанем видеться, моя жизнь превратится в бессмысленную пустыню, в которой я погибну, принесу никому не нужную жертву». От этих слов поэт окончательно растерялся. Но решение принял. «Я не женюсь на Лазич, – пишет он Борисову, – и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений, она передо мной – чище снега. Прервать – неделикатно и не прервать – неделикатно… Этот несчастный Гордиев узел любви, который чем более распутываю, тем туже затягиваю, а разрубить мечом – не имею духа и сил… Знаешь, втянулся в службу, а другое все только томит, как кошмар».

Но даже в самых страшных снах Фет не мог предположить, что это было только преддверие кошмара.

«Долго снились мне вопли рыданий твоих»

Наступила весна 1850 года. Пробуждалась к жизни природа. Но Мария ощущала себя словно в ледяной пустыне. Однажды она, охваченная пламенем, выбежала из комнаты в ночной сад и мгновенно превратилась в горящий живой факел. Сгорая, она кричала: «Au nom du ciel sauvez les lettres!» («Во имя неба спасите письма!»). Было ли это самоубийство или несчастный случай? Вряд ли мы это узнаем уже. Фету  родственник девушки сказал, что Мария в тот день читала в постели и курила папиросу - горящая спичка упала на подол, газовое платье вспыхнуло. Но страшные подозрения об истинной причине трагедии терзали поэта до конца его дней.

Четверо суток длились  мучения Марии. «Можно ли на кресте страдать более, чем я?» – шелестели ее губы. И перед самой смертью  она успела прошептать последние слова, во многом загадочные, но в них было послано прощение любимому человеку: «Он не виноват, – а я…»

Фет был потрясен этим трагическим известием и всю жизнь в воспоминаниях (там девушка названа Лариной) и в стихах снова и снова возвращался к  этой драме. Он пронес эту трагедию и чувство вины через всю жизнь.               Впоследствии Фет стал прославленным поэтом; женился на богатой купеческой дочери Марии Петровне Боткиной – не очень молодой и не очень красивой, тоже пережившей свою любовную драму.

Детей им бог не дал. Но зато Фет стал владельцем поместий в Орловской и Курской губерниях; в Мценском уезде был избран мировым судьей. Наконец он получил и долгожданное дворянство и право носить дворянскую фамилию Шеншин. Казалось,  он получил все, чего хотел. Но почему столько трагизма, столько вины и слез в его поздних  стихах?

                                                   Старые письма

Биографов и знакомых Фета поражала его двойственность:  с одной стороны его хозяйственность и практичность как помещика, с другой – его эстетизм и тончайшая любовная лирика, равной которой нет: «Сияла ночь», «Ты отстрадала, я  еще страдаю», «Alter ego», знаменитое «Шепот, робкое дыханье», над которым так потешались революционеры-демократы: в грозные 1860-е годы такие стихи вызывали смех. Книги Фета пылились на полках магазинов.

Когда Фету было под семьдесят и, говоря его же словами, уже светили «вечерние огни», наконец наступила пора его поэзии. А позже символисты назвали его своим учителем. Лирика Фета шагнула в вечность.