24 мая великому русскому поэту, лауреату Нобелевской премии Иосифу Бродскому исполнилось бы 80 лет. Но он прожил всего 59 и умер на чужбине от сердечного приступа в 1996 году. Когда-то он написал в стихах: «Ни страны, ни погоста не хочу я менять, на Васильевский остров я приду умирать». Но ни в Россию, ни в родной Ленинград он так не вернулся никогда. Наверное, это больно - возвращаться на место, где ты пережил столько предательств.
Поздняя осень 1963-го и первые полтора месяца 1964 года были крайне тяжелым периодом в жизни Бродского, но не из-за политических преследований и травли в газетах. Параллельно в жизни поэта разворачивалась главная драма его жизни – распадались отношения с девушкой, которую он считал невестой, на которой хотел жениться. Это была художница из питерской художественной семьи, Марина Басманова.
Своей Музе Иосиф посвятил множество стихов, а в конце жизни перепосвятил ей все любовные стихотворения, адресованные даже другим женщинам. Собрал все стихи в одну книгу и написал: «Это сборник стихов за двадцать лет, с одним, более или менее, адресатом. А до известной степени это главное дело моей жизни».
В 1863 году, пока Иосиф скрывался от возможного ареста, Марина стала встречаться с Дмитрием Бобышевым, поэтом, тоже, как и Иосиф, «птенцом гнезда» Анны Ахматовой (впоследствии он эмигрировал в Америку). В мемуарах «Я здесь» он рассказывает об этом любовном треугольнике. Насколько правдив его рассказ – остается вопросом...
«Наша дружба с Мариной продолжалась, встречи были вполне непорочны, хотя и галантны. Мы бывали на выставках и концертах, много гуляли в моих местах на Песках или в ее, в Коломне, порой вместе рисовали», – пишет Бобышев о начале их отношений.
Новый год они встретили вместе, на зимней даче в компании приятелей. По словам Бобышева, у него с юной художницей произошел такой разговор: «Как же Иосиф? Мы с ним были друзья, теперь уже, правда, нет. Но ведь он, кажется, считал тебя своей невестой?». На что она ответила: «Я себя так не считаю, а что он думает – это его дело». – «Но ты понимаешь, что теперь весь свет может против нас ополчиться?» – «Эти “алики-галики” – весь свет? Тебе они так нужны?»
До Иосифа, скрывавшего от ареста в Москве, долетела молва о двойном предательстве – бывшего друга и возлюбленной. Несмотря на угрозу ареста, он вернулся в Ленинград. Первым делом поехал на злополучную дачу. Нашел там сувенирный охотничий нож, подаренный Мариной сопернику со странным пожеланием «сделать его красненьким». Иосиф был человеком страстным, так что страсти кипели нешуточные. Его видели с запястьями, обмотанными бинтами, как пишет Лидия Чуковская в дневнике.
Он не мог поверить, что все кончено, пытался объясниться. То с ним, то с ней. Возле ее дома Бродского и арестовали. Марина приходила навестить его в заключении.
От Дмитрия Бобышева, когда узнали о его отношениях с невестой Иосифа, почти все общие друзья отвернулись, осудили его. Выгнали с дачи, которую он снимал с друзьями. Он готов был все это пережить, но его терзали сомнения в чувстве Марины, которая продолжала общаться с обоими.
Судебных заседаний, где судили Бродского, было два. Первое – в конце февраля, второе – 13 марта. Обвинили поэта в «тунеядстве». После первого суда Бродского снова поместили в психбольницу, теперь уже на экспертизу, по постановлению суда. Благодаря Фриде Вигдоровой сохранилась сделанная ею, несмотря на запрет, стенограмма заседания. Вот отрывки из него:
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...
Бродский: Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю это...(растерянно) от Бога...»
Судья: ...Объясните суду, почему вы в перерывах не работали и вели паразитический образ жизни?
Бродский: Я в перерывах работал. Я занимался тем, чем я занимаюсь и сейчас: я писал стихи.
Судья: Значит, вы писали свои так называемые стихи? А что полезного в том, что вы часто меняли место работы?
Бродский: Я начал работать с пятнадцати лет. Мне все было интересно. Я менял работу потому, что хотел как можно больше знать о жизни, о людях.
Судья: А что вы делали полезного для родины?
Бродский: Я писал стихи. Это моя работа. Я убежден... я верю, что то, что я написал, сослужит людям службу и не только сейчас, но и будущим поколениям.
Судья: Значит, вы думаете, что ваши так называемые стихи приносят людям пользу?
Бродский: А почему вы говорите про стихи «так называемые»?
Судья: Мы называем ваши стихи «так называемые» потому, что иного понятия о них у нас нет».
После суда поэта выслали на 5 лет в деревню Норенскую Архангельской области. До ареста тоже Иосиф время от времени работал: то фрезеровщиком, то выезжал в геологические экспедиции, то санитаром постигал анатомические премудрости в одном из питерских моргов. Так что ему было не привыкать к физическому труду. В совхозе деревни он возил навоз, из-за проблем с сердцем его не слишком эксплуатировали, местные относились к нему по-доброму.
… Отношения в любовном треугольнике оставались неразрешенными. Однажды Марина исчезла из Ленинграда и не появлялась несколько дней. Бобышев догадался, что она поехала к Бродскому. Узнал адрес: Архангельская область, станция Коноша, Норенская. Взял два дня отгула «да и отправился очертя голову – уже не за счастьем, а «хоть себя положить, а несчастье свое возвернуть», как пишет Бобышев.
Дело было в марте, примерно год спустя после высылки Бродского. Бобышев сошел с поезда в Коноше, машина в Норенскую могла отправиться только завтра, он не стал ждать и 30 километров пошел пешком. Ему не терпелось услышать свой приговор. Его нагнала попутка и довезла до самого дома, где жил Бродский. Приехал вовремя. У крыльца стояла другая машина. Марина сидела в кузове, Иосиф в сапогах и ватнике стоял у машины, провожал ее… Вернулись в дом. Горячий, громкий разговор кончился тем, что Марина ушла с Дмитрием.
Благодаря общественной кампании в защиту поэта, которую организовали Фрида Вигдорова и Лидия Чуковская, Бродскому разрешили вернуться уже в с сентябре 1965 г. Вплоть до эмиграции он оставался в поле зрения КГБ, хотя прямые преследования прекратились.
В стихотворении «Пророчество» он писал:
Придет зима, безжалостно крутя
осоку нашей кровли деревянной.
И если мы произведем дитя,
то назовем Андреем или Анной...
Марина так и не стала женой ни Бродского, ни Бобышева. Она сама воспитывала сына Бродского, которого родила в 1967 году. Бродский помогал ей как мог. Когда в 1972 году поэта выслали из страны, она отказалась уезжать с ним. Бродский предпринял еще одну попытку остаться на Родине – написал письмо Брежневу, но безрезультатно.
«Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге».
Судьба подарила Бродскому и всемирное признание, и новых друзей, и любовь, и семью, и детей. Но именно первая любовь навсегда увековечена в его бессмертных стихах, посвященных незабвенной М.Б.
(Материал подготовила на основе открытых источников Гульнара Асадулаева)
Иосиф Бродский
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
1980
Пророчество
мы будем жить с тобой на берегу,
отгородившись высоченной дамбой
от континента, в небольшом кругу,
сооруженном самодельной лампой.
Мы будем в карты воевать с тобой
и слушать, как безумствует прибой,
покашливать, вздыхая неприметно,
при слишком сильных дуновеньях ветра.
Я буду стар, а ты – ты молода.
Но выйдет так, как учат пионеры,
что счет пойдет на дни – не на года, -
оставшиеся нам до новой эры.
В голландии своей, наоборот,
мы разведем с тобою огород
и будем устриц жарить за порогом,
и солнечным питаться осьминогом.
Пускай шумит над огурцами дождь,
мы загорим с тобой по-эскимосски.
И с нежностью ты пальцем проведешь
по девственной, нетронутой полоске.
Я на ключицу в зеркало взгляну
и обнаружу за спиной волну
и старый «гейгер» в оловянной рамке
на выцветшей и пропотевшей лямке.
Придет зима, безжалостно крутя
осоку нашей кровли деревянной.
И если мы произведем дитя,
то назовем андреем или анной,
чтоб, к сморщенному личику привит,
не позабыт был русский алфавит,
чей первый звук от выдоха продлится
и, стало быть, в грядущем утвердится.
Мы будем в карты воевать, и вот
нас вместе с козырями отнесет
от берега извилистось отлива.
И наш ребенок будет молчаливо
смотреть, не понимая ничего,
как мотылек колотится о лампу,
когда настанет время для него
обратно перебраться через дамбу.
«Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…»
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим «ты»,
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.
Пилигримы
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
1980
Прощай
Прощай,
позабудь
и не обессудь.
А письма сожги,
как мост.
Да будет мужественным
твой путь,
да будет он прям
и прост.
Да будет во мгле
для тебя гореть
звёздная мишура,
да будет надежда
ладони греть
у твоего костра.
Да будут метели,
снега, дожди
и бешеный рёв огня,
да будет удач у тебя впереди
больше, чем у меня.
Да будет могуч и прекрасен бой,
гремящий в твоей груди.
Я счастлив за тех,
которым с тобой,
может быть,
по пути.
***
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду.
И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
над затылком снежок,
и услышу я голос:
— До свиданья, дружок.
И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой.
— словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.
