Личность
Ладно, про королей и капусту мы ещё слышали. Но какие веники? Что за уколы? При чём здесь поэзия? Что вообще происходит?! А ничего особенного. Просто героиня нашей публикации Расмия Кахриманова из села Гухраг Табасаранского района – поэтесса, медсестра и «тренер минифутбольной команды», состоящей из трех веселых сорванцов, которым периодически нужно пригрозить (в шутку, естественно) чем-то, что попадется под руку (зачастую это веник), чтобы они не забывали чистить зубы и носить шапки, когда холодно. Скоро у Расмии выходит авторский сборник стихов на табасаранском языке. Нашему журналу молодая писательница рассказала о важных аспектах своей жизни – поэзии, медицине и семье.
Строго на табасаранском!
Впервые я захотела написать стихи, блуждая среди огородных грядок. Мама отправила меня нарвать кинзу, а я вернулась с парой стихотворений. Про зелень я, конечно, тоже не забыла – иначе мама мне хорошо всыпала бы. Она никогда особо не поддерживала моё увлечение поэзией, считая, что я должна двигаться туда, где есть финансовые перспективы. А мне хотелось писать про сверчков в траве. И про звезды в небе. И про маму, конечно. Особенно про нее. Только не про то, как она могла выпороть меня ремнем за то, что я снова допоздна засиделась с подружками. Или как наказывала за то, что я всю ночь читала с фонариком под одеялом, а потом засыпала на уроках. А про ее смех и заботливые руки.
Я показывала стихи подружкам, и они их хвалили. Подсовывала маме и слышала: «Займись нормальным делом». Но пойди объясни ребенку, зачем заниматься «нормальными делами» (они почему-то всегда скучные), когда можно заниматься тем, что любишь.
Однажды я даже победила в районном поэтическом конкурсе. В нем участвовали заслуженные поэты, а первое место досталось мне. Еще и денюжкой наградили. 6000 рублей! Сумасшедшая для меня сумма! Разумеется, потратила ее на книги. С тех пор прошло много лет. Мои стихи вошли в несколько поэтических сборников, готовится сольная книга, но я ни разу в жизни о себе не думала: «Расмия, да ты талантище! Ахматова из Табасаранского района!» Несколько уже состоявшихся табасаранских поэтов меня всячески поддерживают, говорят: «Попробуй только перестать публиковаться», но иногда я думаю: «Может, просто стесняются сказать, что я бездарь»…
Что я точно могу сказать о своих стихах – мне сложно воспринимать их на русском языке. Я благодарна своей переводчице, она большая молодец, но моя поэзия… она очень табасаранская, что ли. К русскому переводу объективно и не придерешься. Но словно не хватает перчинки. Поэтому на русский язык переведено только несколько моих стихотворений – большего я и не хотела. Понимаю, что теряю потенциальных читателей, которые, естественно, не будут учить табасаранский, чтобы прочитать в оригинале некую Расмию Кахриманову. Но ничего поделать с собой не могу. Я вообще не уверена, что пишу стихи для того, чтобы их кто-то читал. Ну что нового я могу сообщить о любви, семье и человечности – а это основные темы моего творчества. Большинство людей и без моих зарифмованных строк разберутся в этих вопросах, если захотят. Я пишу, потому что понимаю: остановлюсь – и где-то внутри образуется пустота.
«Мы пытались помочь. И не могли»
Я усыпляю людей и получаю за это зарплату. Это такой витиеватый способ сообщать, что я работаю медсестрой-анестезистом. Кстати, очень не хотела становиться медиком. А теперь благодарна маме, что она проигнорировала все мои слезы, запретила поступать учиться «на журналиста» и отправила на медицинский факультет. На первом курсе я страдала из-за необходимости зубрить теорию. А потом началась практика, я стала помогать людям и поняла, что мне это безумно нравится. Хотя моя первая попытка сделать укол обернулась катастрофой. Во время практики меня предупредили: «Не всем пациентам нравится, когда укол делает практикантка. Им медсестру или главврача подавай. Поэтому заходи в палату с таким видом, будто ты мастер спорта по уколам». И вот я отправляюсь к своему первому пациенту. Захожу в палату, спрашиваю: «Кто тут Алиев?» Слышу из-под одеяла слабенькое: «Это я». Ну, я, значит, в образе очень уверенного в себе специалиста подхожу к его кровати и слишком резко дергаю одеяло. А он под ним – в чем мать родила! Оказывается, его только привезли после операции. Я взвизгнула и пулей из палаты. Даже не накрыла бедолагу, так и оставила лежать голышом. Через три дня вижу его – по коридору ходит, бодренький такой. Меня заметил, весело кричит: «А чего это вы ко мне больше не заходите?» А я в ответ: «Я в вашу палату ни ногой». И снова убегаю. После этого всю практику делала уколы только женщинам.
К сожалению, с работой связаны и горькие воспоминания. Во время пандемии я работала в красной зоне. И это было похоже на Апокалипсис. Мы не были готовы к незнакомой болезни. Мы пытались помочь. И не могли… Многие из нас сами заболели. Коронавирус что-то делал с человеком, поражал нервную систему, из-за чего больной впадал в депрессию и не хотел сражаться за свою жизнь.
У меня самой болезнь протекала в тяжёлой форме. Я сказала заведующему: «Не подключайте меня к аппарату ИВЛ. Дайте мне уйти». Он накричал на меня и сказал, что не позволит мне умереть. Я выкарабкалась, но после этого еще год страдала от депрессии. И всю пандемию мне было безумно страшно за семью, за детей. Но когда я видела, как некоторые пациенты шли на поправку, даже те, с кем я уже мысленно попрощалась, поскольку казалось, что им уже ничего не поможет, во мне загоралась искорка надежды: «Однажды этот кошмар прекратится». И он действительно прекратился. Я очень надеюсь, что ни с чем подобным мы в своей жизни больше не столкнемся. Это безумно больно видеть, как гаснут чьи-то жизни. Я плакала всякий раз, когда нам не удавалось спасти пациента. Мне говорили: «Ничего, это пройдет. Даже смерть молодых станешь спокойно воспринимать». Но я не воспринимаю…
«Будешь меня, мама, бить? Смотри, на землю не спущу».
Я очень люблю свой язык. А замуж вышла за представителя другой нации. Мой муж – азербайджанец с татскими корнями. И дети дома говорят на азербайджанском, русском и фарси. А мой родной язык не знают! Мне пришлось учить фарси. Дети иногда на него переключались при мне, и я начинала подозревать: «Кажется, эти хитрюшки что-то затевают». Теперь на фарси я все понимаю, но сама разговариваю с трудом. Когда дети слышат мой говор, останавливают меня: «Мама, ради бога, успокойся. Это что угодно, но не фарси».
У меня трое сыновей. Старшему – 16, среднему – 12, младшему – два с половиной года. Стихи сочинять не спешат. Один занимается кикбоксингом, второй – футболом, третий в силу возраста просто скачет туда-сюда и создает массу приятных хлопот.
Мне с ними совсем не сложно. Муж – сотрудник органов, сейчас в Ростове, периодически приезжает в Махачкалу. Из-за того, что дети видят его реже, чем хотят, сильно привязались ко мне. Они полностью мне доверяют, и я это очень ценю. Со старшим, например, можем выбирать подарок девочке, которая ему понравилась. Муж говорит: «Такой мягкой мамы не должно быть. Ты его избаловала». Однажды сын в чем-то провинился, так муж сказал: «Побей веником. И на видео сними, чтобы я точно видел, что ты его наказала». Ну, подошла я с веником. А он веник отобрал, меня поцеловал и закинул себе на плечо. Спортсмен же! И говорит: «Будешь меня, мама, бить? Смотри, на землю не спущу». Ну как его побьешь? Что муж с ним сделает, когда вернется, – в это я не лезу. У него своя методика, у меня своя. Если папа очень строгий – а муж у меня именно такой – мать должна быть мягкой. Вот так и воспитываем своих сыновей. Сохраняя баланс.
