Добрую память о себе оставили русские учителя, врачи, инженеры, стоявшие у истоков дагестанского образования, здравоохранения, энергетики и т.д.
Елена Николаевна Панич приехала в Дагестан из Пензы по распределению вслед за братом Эдуардом – оба окончили мединститут. Потом к ним присоединилась вся семья, когда-то бежавшая после подавления польского восстания в Россию,– мама, сестра Лиза и брат Станислав.
Эдуард работал в Гунибе, потом его перевели в Чиркей. А Елена Николаевна попала на санэпидстанцию в Буйнакск, где так и осталась, создала семью, боролась с инфекционными болезнями в Буйнакском районе. Сестра вышла замуж за врача Калсына Качалаева. Брат женился и уехал в Одессу. Строительство новой жизни, репрессии, война – все эти испытания семья Паничей прошла вместе с народом Дагестана. После выхода на пенсию Елена Панич переехала в Махачкалу и жила у племянника.
Публикуем небольшой фрагмент её воспоминаний, которые записал в 1980-е годы племянник Леопольд Качалаев-Панич. Они включены в книгу Булача Гаджиева «Поляки в Дагестане».
… Приехала я в Буйнакск и направилась за конкретным назначением на работу к тогдашнему председателю райздравотдела Омарову. Он предложил мне на выбор работу в санитарно-бактериологической лаборатории или в санэпидстанции. «Сходите туда и туда, посмотрите, и где захотите – там и будете работать», – сказал он. Я так и сделала. Но когда я пришла на санэпидстанцию, то была поражена тем, что там увидела. В те годы в Дагестане свирепствовала малярия, и я увидела, как мучаются люди, больные ею. – Вы видите, как нам трудно, – сказала мне главврач Людмила Леонидовна, – помогите нам!» Но я уже и сама так решила.
«Это ужасно, надо им помогать!» – сказала я, возвратившись к Омарову, и этим надолго определилась моя судьба. Я начала работать в санэпидстанции, и уже очень скоро начала выезжать в аулы, для чего мне давали переводчика. А жила я на квартире и довольно неплохо: у меня были две комнаты, кухня и коридор.
Тем временем Эдуард поехал в Махачкалу в Наркомздрав с просьбой, чтобы мне и ему дали открепление от Дагестана – еще в Гунибе во время моей остановки на обратном пути из Тизиба (или Тидиба) мы решили уехать отсюда. Но ему сказали, что следует отработать здесь не менее двух лет и дали новое направление в Чиркей. И перед своим переездом в Чиркей Эдуард побыл некоторое время в Буйнакске, кажется, работал где-то.
Я спрашиваю Елену Николаевну: каково было ее первое впечатление от Буйнакска? «Бесподобное!» – отвечает она сразу и продолжает свой рассказ.
... Буйнакск был маленький, чистый, зеленый. Улицы были аккуратно вымощены. В городе были мечети, православная церковь, костёл, синагога и армянская церковь. На пасху куличи продавались в магазинах. Горцы ходили в национальных одеждах с кинжалами, многие женщины – горянки носили паранджу…
Люди вокруг уже знали, что мы врачи, и иногда обращались к нам со своими просьбами. Однажды к нам пришел под вечер или даже в ночь один человек с просьбой пойти тотчас к нему домой, чтобы оказать помощь его жене. Мы с Эдуардом пошли и сделали что смогли. Эта женщина страдала падучей. Ее муж был нам очень благодарен и просил нас взять деньги. Мы твердо отказались и возвратились к себе. Через некоторое время он все же принес нам молоко и, кажется, фрукты. Но его признательность нам, как оказалось потом, была значительно больше…
Вскоре, как и предполагалось, к нам приехала мать с Лялей и Станиславом. Мать привезла с собой кое-что из вещей и всю свою гомеопатическую аптеку. Наконец мы все вместе! Как-то устроились и начали понемногу привыкать к новой жизни. Появились первые знакомые. Неподалеку от моей работы – малярстанции – жил один человек, армянин по национальности, уже пожилой. Он частенько заходил к нам, они с матерью иногда играли в карты. Как-то раз к нам зашел Петр Моисеевич Перепелица – заведующий санбаклабораторией, мой будущий муж. «Такой молодой и весь седой!» – удивленно сказала мне мать после его ухода…
Вскоре Эдуард переехал в Чиркей, и так было решено, что мать поедет к нему, и они будут там пока жить вместе. Я тоже уже побывала в Чиркее и вот помню, что однажды, когда мы с Эдуардом ехали по горной дороге, он вдруг сказал мне, показывая на одну из окрестных гор: «Леля, ты знаешь, хорошо наверное, так умереть, и чтобы тебя похоронили вот на такой горе, и на вершине стоял бы крест». Почему он так сказал? Не знаю.
Но так случилось, что в Чиркее Эдуард заболел и умер.
Заболел Эдуард дизентерией. Однако ему был поставлен неправильный диагноз: малярия. И от малярии его лечил живший в Буйнакске врач, по национальности, кажется, чех, который систематически ездил к нему в Чиркей делать инъекции хинина, не забывая брать от нас за это деньги, хотя вел лечение по поручению Омарова. Омаров считал, что Эдуарда надо положить в больницу, а этот врач был почему-то против. Вскоре после смерти Эдуарда он куда-то исчез. Помню, что Омаров его разыскивал, но безрезультатно.
Эдуард умер. Это было внезапное, несправедливое, ужасное горе. Мать, я и Станислав отправились в Чиркей за телом Эдуарда. На обратной дороге – можно ли себе это представить – Станислав смеялся, а я пела! Мы были на грани помешательства – а каково же было матери!
... По возвращении в Буйнакск я впала в беспамятство и слегла. Эдуарда похоронили, а перед похоронами мать потребовала сделать вскрытие: умер старший сын, и вот дочь уже лежит без памяти. Ради меня надо было точно узнать, отчего он умер.
Мы жили тогда почему-то у Лясковских. И было трудно: я в постели, людей в доме достаточно много, и атмосфера была не располагающей. И вот внезапно мать на улице встречает человека, жене которого мы с Эдуардом как-то оказали помощь. Узнав от нее о наших делах, он немедленно взял нас всех к себе в дом, а меня вскоре поместили в больницу. У него был, кажется, хороший дом с садом. И мать с детьми – Лялей и Станиславом — прожили у него довольно долго.
Я же болела тяжело. Была на грани между жизнью и смертью. Мать была рядом, ночевала в больнице со мной. В одну из таких ночей мать услышала, как больничный фельдшер говорил кому-то явно о нас: «Нужно мать подготовить, ведь дольше сегодняшней ночи она не проживет».
Елена Николаевна продолжает: «Но не суждено мне было умереть и в тот раз. Хотя и после того, как дело у меня пошло на поправку, меня чуть было все-таки не отправили на тот свет: фельдшерица по ошибке напичкала меня не тем, чем надо, и было сильное отравление. А матери это все, видно, стоило жизни. Она умерла примерно через год после смерти Эдуарда – меня выходила и умерла. На похоронах матери было всего несколько человек: родственники были далеко, друзья еще не появились. На кладбище вместе со мной пошли только Петя, тогда еще Петр Моисеевич – он помог мне организовать похороны матери – и его уборщица Паша. И странно, буквально через несколько дней к нам зашла приехавшая из Гуниба Александра Степановна. Но матери уже не было. Да, матери уже не было, мы оставались втроем, и я была старшей...
Когда после моего выздоровления мы решили забрать из Чиркея наши вещи – туда за ними поехал Станислав, то оказалось, что все было украдено, в том числе пальто матери, мое пальто... и даже варенье.
Я тогда столько наварила варенья, и мы всё отвезли туда – думали же, что мать с Эдуардом и детьми будут там жить... И, думаю, даже уверена, что обворовали нас не местные жители. В той больнице, где начал работать Эдуард, была очень неприятная, приезжая, как и мы, женщина: то ли бухгалтер, то ли еще кто-то. Думаю, что это ее рук дело».
Нашей главной задачей в то время была борьба с малярией... Работы было много. А среди заболевших многие были в коматозном состоянии. В таких случаях я ходила в больницу и в десять, и в одиннадцать часов вечера – не могла не увидеть этих людей. Помню, был там один молодой парень. Что только ему ни делали: и переливание крови, и все, что было возможно. Но все оказалось безрезультатным.
Скоро я стала заведующей малярийной станцией. У меня под началом было около двадцати рабочих, один бонификатор, четыре хинизатора, лаборант и бухгалтер. Кто такие хинизаторы? Это медработники, которые ходили по домам, где находились больные малярией, и давали им лекарство. Положено было трижды в день дать больному таблетки прямо в рот.
Бонификатором долгое время был Дмитрий Гаврилович. Его задачей было ходить по водоемам и опрыскивать воду специальной жидкостью, убивавшей личинок комаров. У него на вооружении было вначале простое ведро с кистью, а потом опрыскиватель. И была еще у меня армия рабочих – двадцать мужиков, которые рыли канавы для осушения различных водоемов со стоячей водой, поскольку именно в них происходил интенсивный выплод комариного племени…
Наша малярстанция обслуживала Буйнакский район. А это, кроме самого города, еще двадцать четыре селения. И во всех этих селениях-аулах мне надо было быть и быть достаточно часто. Ездили на лошадях – на линейке, ночевали в саклях, чаще всего на полу, в редких случаях, когда нас приглашало к себе начальство, – на кроватях. Во время этих поездок набирались вшей. Я остриглась. Помню, мы с моей работницей Марией Калякиной заночевали в каком-то селении. Я обратила внимание, что одежда у детей (рубашки) была смазана жиром. Я уже знала, что это было народное средство защиты против паразитов. Видно, их здесь немало, подумала я. И действительно, когда мы улеглись спать, то вначале не могла заснуть из-за того, что дети яростно чесались, а потом почувствовали, что и мы стали объектом нападения несметных полчищ. Что было делать? Мы с Марией поднялись, пошли в коровник, скинули там свою одежду и долго «сражались»...
Как питались в этих поездках? В общем, как попало. Что-то брали с собой. В Дженгутае, правда была столовая, в которой я заразилась солитером – ленточным глистом, от которого потом сама себя лечила. …
Работы во время поездок всегда было очень много. Нужно было выяснить, как говорится, эпидобстановку, определить, сколько в селении больных и как они лечатся – если вообще лечатся. Тяжело больных надо было госпитализировать, а это всегда было сложно. Проверялась работа медпункта, укомплектованность его лекарственными препаратами, бралась у населения кровь на анализы, и тут же велось микроскопирование. Важно было пройти по окрестностям, посмотреть, как ведутся работы по осушению заболоченных участков, Людей для этих работ должен выделять колхоз. Но и выделение людей, и выполнение работ часто было плохим. Возникали конфликты с местной властью. Но вот что странно, я никогда не кричала, но меня, кажется, даже боялись. Во всех трудных вопросах, когда накалялись страсти, я говорила: давайте поговорим – и доказывала то, что было правильным и необходимым. Спокойствие мне, правда, давалось нелегко…
Моим самым надежным помощником в поездках по аулам была Маруся Калякина. Она была честным человеком, я полагалась на нее полностью. В обычных условиях, когда не было острых вспышек малярии, Маруся собирала анализы, а я садилась за микроскоп.
Однажды, когда Маруся совершала обход, на ее честь было совершено покушение. Но вышло так, что нападавшая сторона оказалась потерпевшей. С самого начала Маруся укусила (или даже немножко откусила) агрессору нос, чем полностью отвратила его от первоначального намерения. Затем она примчалась ко мне, и мы сумели как-то быстро вызвать милицию, которая составила протокол, и дело было передано в суд. Не знаю точно, чем оно закончилось, но помню, что уже когда мы были в Буйнакске, недавний покушавшийся вместе со своей матерью приехал к Марусе и просил простить его и прекратить судебное разбирательство. Кажется, Маруся простила…
Нашим кучером был Идрис. Сколько километров проезжено с ним по дорогам и бездорожью! Вот едем мы с ним, но проходит определенное время, и он останавливает лошадей и говорит: «Мне надо молиться». Мне всегда это нравилось. Он молился, а мне было приятно. Вот, думала я, он здесь, а душа его сейчас где-то далеко. И значит, в нем есть что-то такое, чего у нас нет. Да, у нас этого ничего нет. И почему это так получается? И кто это так сделал?..
Идрис заканчивает свое дело, и мы снова пускаемся в путь. Проходит час, два, три, – и мы на месте, и опять осмотр канав, проверка медпункта, обследование больных, анализы, инъекции...
