С Шагун Ибрагимовой, заслуженной артисткой РСФСР, старейшей актрисой Лакского театра, говорить сложно. Трудная жизнь, трудная судьба, трудный характер. То добра и открыта, как ясный день, то вызывающе зла и агрессивно нетерпима. И ниспошли, Господь, тогда терпения и выдержки всем её окружающим… До тех пор, пока на неё вновь не нахлынут волны доброты.
– Артисткой? Нет, никогда не думала, что займусь такой профессией. Не хотела. Случайно вышло. Будь времена другие, не снизошла бы до этого.
Лукавит Шагун Джафаровна. От бога она актриса. Обладает редкостной гармонией проживания своих сценических жизней. Любима зрителями. И профессию свою любит, и иной жизни не представляет. А чтобы в этом убедиться, достаточно увидеть её, когда кто-либо неуважительно выскажется о театральной профессии.
Переждём другого настроения «звезды», или же – беспроигрышный ход – пойдём в гости, когда неизменная, вечная роль хлебосольной и радушной хозяйки сделает её обаятельно открытой, подкупающе мягкой.
– Родилась в 1921 году. Единственное дитя у матери, дорогое, как зрачок в глазу…
Началась война... А я была комсомолка, и в 1942 г. призвали в трудовую армию. 27 человек из нашего села должны были выехать на рытьё окопов. Дали две арбы на волах для вещей. А самим надо идти пешком. Приказано выйти из села сегодня же вечером. А в это время над селом разразился небывалый ливень с градом. Просили разрешения остаться переночевать дома. Ведь темень, дороги опасны, волы могут увязнуть, сорваться в пропасть. Нет, приказано выехать сегодня, сейчас! И выехали. Переночевали за селом под мостом, продрогли и промокли до костей … Зато приказ выполнили.
Шли несколько дней с разными приключениями. Дорога опасная, трудная. И потом, надо думать не только о своем пропитании, но и о волах. Ночевать останавливались только в населенных пунктах: на дорогах встречались и лихие люди. Мы ходили, просили хотя бы пучок соломы для волов. Бывало, давали, и довольно часто.
И вот мы, совсем молодые девушки, стали копать противотанковые рвы на склонах горы за Махачкалой: 3 метра в глубину и 4 метра в ширину.
- Каждый раз, как выезжаю в горы, я обязательно смотрю на едва видные сегодня контуры этих так и не пригодившихся, к счастью, рвов, и вновь вспоминаю то тягчайшее время…
Не думаю я, что на самом фронте было тяжелее… Сперва рубили деревья, потом копали землю. Она сухая, твердая, как камень. А мы голодные, непривычные к равнинному климату, совсем еще юные.
Потом начались болезни. Вот тут и пригодились мне остатки продуктов, что предупредительно положила мать в дорогу. Чеснок и тмин в особенности. И, клянусь Богом, ни одного кусочка я не проглотила тайком от других. Всё, хоть по крошкам, но делили на всех.
Тогда народ, несмотря ни на что, был добрее, мягче, и даже жизнерадостнее, чем сейчас. Мы ждали победы, и готовы были сделать всё возможное и невозможное, чтоб её приблизить. Энтузиазм в народе был искренний, неподдельный.
Я всякого навидалась за время «трудармии». У войны много лиц. Были не только герои и победители. И сейчас в сердце кровь вскипает, как вспоминаю иных своих бригадиров-надзирателей. Оно и понятно, все настоящие мужчины были на фронте. А эти…
Помню, лежат наши девушки в бреду, опухшие от тифа и голода, а он бьет их в опухшие подошвы ног сапогами – вставайте, такие-сякие, хватит притворяться, работать надо. Тех, кто не выходил на работу, даже по болезни, лишали и без того скудного пайка. И мы несли на себе своих больных подруг на место работы и выполняли и их норму, чтоб они могли получить паёк. Умирали девушки как мухи…
- Голод был лютый. Но я была девушка гордая и никогда не признавалась, что страдаю от голода. Иногда попадался одичавший, заблудившийся скот. Резали – отъедались. Иногда попадались неубранные поля. Собирали зерно, жарили на лопатах, ели.
Открыли больницу, объявили карантин, прибыл медицинский персонал. Но умирало по-прежнему много. У меня с собой было 1000 рублей. Мать снабдила, но покупать – нечего. Брала на базаре стакан кизила по пять рублей и несла больным подругам. Спасибо маме за деньги – многим доставили хоть маленькую, но радость.
- Знаешь, как яркие искорки счастья запомнилось то хорошее, что было даже в те черные дни. Встретила однажды на базаре своего кунака из Цудахара, он дал мне три яблока! Я бегом понесла их в больницу. Как там были рады! Поделили на всех. Боже, какое нам досталось время!
…Стали переводить нас на другое место, как я теперь понимаю, это был посёлок Ленинкент. Измученная голодом, зашла в один из дворов. А у кумыков есть доброе и мудрое приветствие (пригодилось знание кумыкского языка). Входя во двор, я обратилась с этим приветствием к хозяйке. Она потом стала нам матерью и буквально спасла от смерти. Мы ее так и звали – Аннам – Мама. Она вышла навстречу нам из дома и... разрыдалась: «О Аллах, как же там, на фронте, мой сын, если вы здесь такие!» Она приютила нас, дала хлеб, молоко…
Ну вот, фронт отступал, трудармия позади. Нам разрешено ехать домой. Осталось нас – горсточка. Дали нам фургон. А душа рвётся домой. Сил сидеть в фургоне нет, кажется, что он еле плетётся, хочется бежать впереди него. В фургоне только самые слабые. Добрались до дома с трудностями, с приключениями.
Мать, увидев дочь, разрыдалась только и сказала: «Слава Аллаху! Жива!»
Но послезавтра уже позвали на работу в трикотажную артель: рабочих рук не хватает, а на фронт требуются бельё, свитера, носки, перчатки, военная форма. В неделю три раза выходили и на обязательные военные учения на древнее ристалище Кумуха. Девушки все молодые, однообразная работа в артели приедается, вот и решили разнообразить жизнь. Стали собирать посылки на фронт, клали туда носовые платочки, вышитые полотенца, наволочки, писали ободряющие письма. Многие приносили вещи из дому. Вот стали приходить и солдатские письма с благодарностями.
–Ах, как жалею! Из глупых горских предрассудков не сохранила я доброе, умное и ласковое письмо русского парня, который подписался «Володя».
И ещё удивительное. Одна из моих посылок досталась на фронте моему односельчанину, молодому лейтенанту. Можешь представить, что это для него было?! «Как будто дома побывал. Благодарю тебя, сестра», – писал он мне.
А ещё девушки ходили по домам, помогали оставшимся без помощи женщинам. Некоторые из нас при этом очень стеснялись: «Вдруг подумают, что делаем это в надежде выйти замуж за их сыновей, если они вернутся». Но вернулось их так мало…
Молчит Шагун. А потом:– Какая была молодёжь! Живая, талантливая, красивая! Благородная духом, добрая, жизнерадостная! Мы так верили в счастье. Времени прошло много, за это время многие из этих ребят успели бы умереть естественной смертью. Но я и сегодня плачу о них. Всех помню. Всё помню. Всех вижу, как живых. Характер, облик каждого помню. Всех оплакиваю… Не могу без слёз смотреть на Вечный огонь…
– Наверное, тебе тяжело играть в спектаклях о войне. Не хочется…
– Нет! Наоборот. Как сердце своё, люблю эти образы. Склад моего характера таков. Не берегу, не щажу свою душу в них. Более того, прихожу домой после спектакля, и все ещё полна образом. Лежу без сил, заново всё переживаю и всю ночь плачу.
Плачет Шагун вместе со своими героями, я думаю, и над своей судьбой. После войны, когда обливающуюся слезами Шагун вели в дом немилого ей жениха, соседки причитали: «Будь проклята война. Если бы наши сыновья вернулись с фронта, разве отпустили бы мы тебя на сторону?!» Война…
Я вспоминаю Шагун в неизменно очищавшем душу катарсисом спектакле «Материнская слава». Спектакль еще не начался. Героиня Шагун появляется в зале незаметно. Отрешенно, вся в себе, проходит меж рядов к сцене. И гудящий, шумящий зал смолкает в уважении к великой печали, которую несёт в себе величественная женщина в чёрном строгом платье, с просвечивающей сквозь чёрное кружево платка благородной белизной седых волос. А потом, в финале, эта такая редкая, но такая ценимая артистами провальная тишина, которая через долгое мгновение взрывается не стихающими аплодисментами. В одном из таких спектаклей, я помню, Шагун шагнула к рампе. Стоит красивая, величавая, как символ, как памятник всем мученицам-матерям. А цветы зрители не в руки ей дают, а к ногам кладут. В знак великого почтения к той светлой, очищающей печали, которую она пробудила в наших душах.
– В театр идти и мысли не было. Просто надо было где-то работать. Да ещё от мужа ушла. Устроилась кассиром в театре. Это был 1947 год…
– И не тянуло на сцену?
– Нет, просто заходила в клуб, продав билеты, или устраивалась за кулисами. И очень часто думала: «Ах, как она это нехорошо сделала. Я бы лучше смогла».
И когда однажды одна из актрис заболела, я вышла на сцену. С тех пор я актриса. Театр тогда был в районном центре, в Кумухе. И от всех работ, в том числе полевых, меня никто не освобождал. А я молодая, всё в руках у меня спорится, устали не знаю, работаю по дому, в поле, а в душе радость: вечером я – Севиль, или Любовь Яровая, или Тизба. Жизнь – радость и счастье.
У Шагун хранятся все рукописи ролей. Берёт с полочки тетрадки, любовно обтирает, читает и – вся в другом, в том мире.
– Сейчас это разве театр? Не-е-ет, теперь и таких артистов нет. Теперь так и работать не умеют. Не нравится мне…
Жалуется на память и тут же читает наизусть целые монологи.
Жестка Шагун. Противоречива. Непредсказуема. Беззащитна. Ранима и неизбывно печальна. Может, потому, что через самую душу её прошла война со всей беспощадностью и жестокостью.И разве можно не согласиться с нею, когда говорит: «Не дай Бог детям нашим пережить то, что мы пережили».
Не дай Бог.
А время и нынче на дворе такое тревожное…
