(предисловие к поэме "Горянка")
Лишь март принесут, словно чудо,
На маленьких крыльях стрижи,
Ты вновь на могилу Махмуда,
Горянка, цветы положи.
В груди его сердце горело,
Как будто в ненастье костер.
Влюбленно, и нежно, и смело
Он пел тебя, женщина гор.
Он не был к тебе безучастным,
Он знал твои думы и сны.
Цветком называл тебя красным
И ласточкой — дочкой весны.
А разве слыхала ты ране,
Что кто-нибудь так до него
С тобой говорил в Дагестане?
Вовек не бывало того!
Он пел тебя назло мечети.
За это в родной стороне
Оставили ханские плети
Рубцы у него на спине.
Забрали в солдаты. И жарко
Над ним разрывалась картечь.
Но он и в Карпатах, аварка,
Сумел к тебе нежность сберечь.
Вернулся. Однажды в ауле
На пир зазвала к себе знать
Его, как Хочбара, и пули
Он там не сумел избежать.
Свалился. И, залитый кровью,
Не гурий услышал он хор.
Склонившись к его изголовью,
Рыдала ты, женщина гор.
Я помню еще и другого
Лихой твоей доли певца,
Чье в муках рожденное слово
До боли сжимало сердца.
Его ты забудешь навряд ли,
Заступником он был твоим
И тех бичевал, кто в Гидатли
Невест покупал за калым.
Встречал он вблизи небосвода,
Там в двери иные стуча,
Красавицу в доме урода,
Голубку в гнезде у сыча.
Не видели белого света
Андинки за белым чохто.
И как его мучило это,
Наверно, не знает никто.
И эхом откликнулись горы,
Когда у заоблачных скал
О выстреле красной «Авроры»
Тебе он в стихах рассказал.
Теплом его ласки овеян
Твой облик в родной вышине.
Где каждой улыбке твоей он
Был рад, словно пахарь весне.
Хотел он, чтоб у колыбели
Ты пела бы песни без слез,
И, лежа на жесткой постели,
В последний свой час произнес:
«Прощаюсь я с жизнью суровой,
Но помни, горянка, всегда:
Любил тебя седобородый
Старик из аула Цада».
И я, получивший в наследство
Стихи, что живут до сих пор,
Был ранен, как многие, с детства
Судьбой твоей, женщина гор.
С надеждой певала мне тоже
Ты, люльку качая мою:
«Хочу, чтобы вырос хорошим
Сыночек мой. Баю-баю».
В нагорных аулах до срока
Не старили годы мужчин,
Но было тебе недалеко
От свадьбы до первых морщин.
Я слышал, и ты ведь, бывало,
Чтоб по сердцу выбрать орла,
Отказом тому отвечала,
Кого полюбить не могла.
Жених не стрелялся постылый,
В тоске не хватался за нож.
Похитив, он брал тебя силой:
Теперь, мол, сама не уйдешь.
А если судьбе не сдавалась,
То прыгала с кручи в Койсу.
И белая грудь разбивалась
О черные камни внизу.
Иль, сделавши крепкую петлю
Из девичьей длинной косы,
Ты мир покидала немедля,
От собственной гибла красы.
Случалось, дарила при встрече
Ты парню улыбку в ответ,
И сплетня об этом под вечер
Змеей выползала на свет.
Коварно в твой дом проникала,
И в бешенстве ночью слепой
Кинжала холодное жало
Отец заносил над тобой.
Нельзя, как травинок зеленых
На белых хребтах в декабре,
Слов нежных, к тебе обращенных,
В аварском найти словаре.
Я их сочинял, где зорянка
Поет в тишине у ручья.
Но все ж пред тобою, горянка,
В долгу еще песня моя.
В долгу перед каждой слезою, —
А сколько ты слез пролила!
В долгу пред твоею красою,
Что сердцу мужскому мила.
В долгу пред твоими руками, —
Тот видел в горах, кто не слеп,
Они превращали и камень
В угодья, рождавшие хлеб.
О, если б я был исполином,
То верь мне, как сын твой и внук,
Взвалил бы себе я на спину
Всех бед твоих тяжкий сундук.
Пою тебе сердцем влюбленным.
И пусть твой задумчивый взор,
На счастье мое, просветленным
Становится, женщина гор!
Перевол Я. Козловский
